Доехал до Питера. В пять утра, угу. И пошел гулять. Мы пошли гулять.

Нет, лучшего любовника у меня нет, не было и вряд ли будет...

Тишина или музыка из плеера, на выбор, практически полное отсутствие людей, а это значит, что можно целоваться на ходу и вообще творить непотребства.

Вы не знаете, как целоваться с Городами? Мне вас почти жаль - вы очень многое теряете.



Я выдохся через четыре часа в Таврическом саду, но полчаса созерцания воды меня воскресили, а потому я гуляю дальше. Решил догулять до интернета и рассказать всему миру всем заинтересованным, что я совершенно счастлив до полдевятого вечера буду здесь, а завтра с полпятого утра - уже в Москве.



Люблю. Ах, как я люблю.

- Сегодня во сне было море прямо под окном, а по морю плавали интеллигентные пираты на ржавом Запорожце, и очень вежливо кричали мне в окно "извольте осчастливить нас ценностями". Я ухмылялся им в ответ и, кажется, спускал на веревке стулья. Стулья уплывали к горизонту. Пираты интеллигентно ругались.

- Погоды стоят восхитительные, я в абсолютном восторге. Пусть так будет до весны, а?

- Я отвратительно циничен, груб и нечуток к чужой тонкой душевной организации. Поднимите руку те, кого об этом не предупреждали. Ах, да, - я себя до крайности люблю, особенно в последнее время. Так что - терпите или идите уже.

- Я благодарен выходным за новые знакомства. Это в целом. Частности в данном случае несущественны ни для кого, кроме меня, но являются от этого не менее прекрасными.

- Еще один фонарь - на этот раз в виде небольшого фонарного столба. Настольного, так сказать, с витражным стеклом. Прелесть что такое.

- Каждый вечер я сжигаю от пяти до десяти свечей. И получаю от этого сказочное удовольствие, завидуйте.

- Невыносимо хочу в Питер. Это бьется в висках, я это выдыхаю вместе со словами, и когда мне кажется, что я на секунду перестал думать - я понимаю, что в голове все равно крутится это "В Питер, немедленно!". Совершенно невозможное желание, оно ест меня поедом изнутри, и, боюсь, доест совсем. Так что я приеду, приеду к моему любимому Городу, растворюсь в нем на шестнадцать часов и успокоюсь, быть может, а может и нет, но прямо сейчас меня совершенно не занимают последствия. Я хочу в Питер.



Люблю. Вы такие восхитительные и такие разные, почти-незнакомые, и родные-до-основания, вы смотрите на меня искоса, через плечо, незаметно, в упор, пристально и мимоходом, и я каждое мгновение ищу в ваших глазах то, что я вижу в них, когда целую вас впервые. Я всегда нахожу в самой глубине то, что связывает нас - хоть на секунду. Мне этого достаточно. Я люблю, даже если я не сказал этого ни разу; и если я сказал это тысячу раз - я люблю не меньше.

У меня есть много слов о выходных и людях. И я скажу их все - завтра-послезавтра.

Сейчас я скажу только одно - прямо сейчас у меня нет сил на чужие эгоизм и нежелание думать головой, уж простите.



Ах, да - объявление технического характера (раз уж я сегодня вредный и вообще сволочь).

Все, кто должен мне любые суммы денег - соблаговолите вернуть оные до 25 числа. Мне все равно, как вы это сделаете. На мне можно ездить достаточно долго, но не бесконечно, так что Новый год я намерен встретить при своих.

Уточняющие вопросы принимаются (с удовольствием все напомню забывчивым и сомневающимся).

Спасибо за внимание.



Да, это относится ко всем, без исключений.

Мне бы написать так много - о Питере, о моем восхитительном, переменчивом, постоянном, невозможном и необходимом Питере; о неожиданных встречах и новых знакомствах; о новых потребностях и неожиданных мыслях; о том, что я безумно скучаю по тем, кого не видел более двух недель, и еще больше - по тем, кого более двух лет, а это ведь целая вечность, а то и две вечности; о разнице во времени и о нехватке его, катастрофической и восхитительной одновременно; о том, что скоро новый Год и везде уже елки; о себе и о своей любви, в конце концов.



Я не могу, и да простите меня: мой мозг и многие другие части тела пожраны НАТЭКСПО, этой всеоб'емлющей нервотрепкой в мире телепроизводства и киноиндустрии, которая началась недели две назад, а сегодня расцвела таким пышным цветом, что все попадали замертво. И, не оживая, десять часов пытались довести до ума стенд в Крокус-экспо,чтобы, начиная с завтра и до четверга включительно, показывать всем желающим и нежелающим, что мы такое и как мы охрененно круты. Ну, еще десять тысяч ведер, и золотой ключик наш три часа геморроя и вылизывания, и все получится; ради чего я завтра встаю в несусветную рань (впрочем, бывало и хуже), и направляюсь туда же, куда и сегодня, и пребываю там до победного.

Так что - все потом, потом, потом.



Люблю. Все, кому нужно, в это верят.

Остальным - попросту не надо, так что - важно ли?

Мне иногда кажется, что я снимаю эту жизнь на черно-белую пленку, но не на обычную, а на такую, где некоторые детали вдруг получаются цветными. Пленка не перестает от этого быть черно-белой, зато снятое приобретают необъяснимую прелесть.

Конечно же, я снимаю это кино для себя. Я могу показать отдельные кадры (и даже отдельные сцены) кому угодно, но целиком его видеть могу только я, слава кому-то там.

Сегодня у меня в жизни были снежинки - на пальто и на лице, малолюдные улочки центра, плеер с любимой музыкой, мысли обо всем, и еще немножко - о Питере. Потом был новый шарф - я совершенно в него влюбился, со мной так редко бывает такое, особенно по отношению к шарфам. Он, кажется, питает ко мне ответную приязнь, он цвета морской волны со стальным отливом, восхитительно мягкий и приятный на ощупь. Нам будет хорошо втроем - мне, ему и Питеру. Такое ощущение, что этот шарф возник специально к этой поездке, и это еще более удивительно: я почти никогда не покупаю вещей к каким-то событиям, я вообще делаю это стихийно и не уделяю этому времяпрепровождению много места и времени моей сумасшедшей жизни; единственным исключением была свадьба друзей почти год назад.

Впрочем, эта поездка обещает быть совершенно особенной; я сам не вполне понимаю, почему так жду.

Надеюсь, он ждет так же.

Черт с вами, я согласен на зиму, только пусть она будет вот как сегодня (ну разве что снега можно чуть больше, но никак не холоднее). Я отчаянно хочу Нового Года, Новый Год отчаянно меня не хочет у меня уже начинает складываться паззл "как я хочу встретить Новый Год", но, как всегда, остались буквы О, П, Ж и А, и мне, пожалуй, придется складывать слово "Вечность" из них.

Первый раз, можно подумать.

Кот непрерывно спит, вытягивая лапы и хвост немыслимым образом; можно подумать, они минимум каучуковые. Подумываю, не завязать ли их узлом, останавливает, не поверите, любовь к животным. К тому же, он на меня угрожающе зевает.



Люблю, конечно же. Острее, тоньше, нежнее.

По-всякому.

Абрахам Маслоу. Самоактуализированные люди: исследования психологического здоровья



Знаю, что не открываю Америку, но мне очень понравилось.

Нет, ну а чем я хуже американских военных пилотов?

Ничем, правильно.



Кто больше? Здесь

Скажите что-нибудь, кто еще не видел



Я заехал в Форкосиган-Сюрло через два месяца после вашей свадьбы. Сентябрь подходил к концу, в воздухе отчетливо пахло опавшими листьями, и еще более отчетливо – конским навозом: Петер пополнил свою конюшню еще тремя жеребцами и одной кобылкой, и вся жизнь в поместье крутилась теперь вокруг них. Кроме, конечно, вашей – влезть в нее было не под силу даже всесильному генерал-графу Форкосигану; он, впрочем, и не слишком старался. Я не видел вас обоих со дня свадьбы: сначала ваше свадебное путешествие на юг, потом мои две недели на орбите, потом вы уехали в поместье, и я не имел возможности видеть ни тебя, ни ее иначе, чем по комму. Наверное, так бы и продолжалось, если бы Изабель не упросила меня приехать: она звонила каждый день раз по пять, уговаривала, заманивала, требовала; смеялась над нашей с Петером взаимной неприязнью и обиженно надувала губки, говоря свое коронное «ты совсем меня разлюбил». Она приводила немыслимые аргументы, какие только может изобрести женщина, и, наконец, я сдался. В конце концов, я действительно скучал по сестре. Когда я сказал ей об этом в конце одного из разговоров, она заливисто рассмеялась и сказала: «Глупости, мой дорогой брат. Ты просто хочешь опять просидеть в разговорах о политике со своим ненаглядным Эйрелом до пяти утра. Не понимаю, как вы можете говорить об этом каждый раз – за столько лет можно было найти сотню других тем». Я посмеялся вместе с ней, но что-то задело меня в ее словах, и я пообещал себе, что приеду на один день, и проведу этот день с ней – ну, в крайнем случае, с вами обоими.

И вот я гулял с ней по берегу озера, и она, не переставая, щебетала о каких-то мелочах, а я смотрел на ее профиль и рассеянно кивал; мысли были где-то далеко. Мне не нужно было вслушиваться, я прекрасно знал все, о чем она говорит, не разбирая слов, улавливая настроение в ее голосе так же безошибочно, как если бы оно проговаривалось вслух. Я впитывал ее – ее голос, ее смех, ее улыбки; ее маленькие пальцы теребили мою руку: сжимали запястье, легко касались ладони – наша излюбленная игра с детства: я знал, что в любой момент в кожу могут вонзиться острые коготки, но никогда не отдергивал руку. Наверное, она была единственным человеком, кому я настолько доверял. Или – настолько позволял все?

- Ты меня совершенно не слушаешь! – искреннее негодование в голосе, но глаза смеются – она прекрасно знает, все то, что я думал сейчас. Тем не менее, продолжает наигранно злиться:

- Я укушу тебя, если ты не повторишь две мои последние фразы!

Я улыбаюсь и наклоняюсь к ней, подставляя шею для укуса. Чувствую, как зубы сжимают кожу, и знаю, что через мгновение острая боль сменится легкими прикосновениями губ. Не угадываю – она проводит языком по артерии, заставляя меня вздрогнуть. Отстраняюсь, жадно смотрю в ее глаза – потемневшие, хищно блестящие. Я знаю, что следует за таким взглядом. Она тоже знает – они у нас совершенно одинаковые.

Как часто мы вот так замирали – чтобы потом сорваться в немыслимую пропасть. Замираем и сейчас. Неподвижный танец отражений, финал.

…О, ну ты-то не дашь нам спокойно дотанцевать. Ты идешь от дальней конюшни, ты окликаешь нас, ты улыбаешься, от тебя пахнет потом и лошадьми, ты рад видеть меня и, похоже, без ума от нее. Я замечаю, как в ее глазах проскальзывает разочарование (интересно, в моих – такое же?), но она оборачивается на твой окрик, радостно взвизгивает и бросается тебе на шею. Вы целуетесь, совершенно не стесняясь меня. Точнее, она не стесняется, а ты не успеваешь ничего противопоставить ее натиску – оборона никогда не была твоей сильной стороной, о да. Я упиваюсь вашим поцелуем, как будто она целует не тебя, а меня. Или, может быть, ты целуешь меня, а не ее?

Вы отрываетесь друг от друга, она возбуждена, ты смущен, и вы оба стараетесь скрыть свои чувства. Ты зовешь нас поездить верхом, я с радостью соглашаюсь – мне необходимо куда-то деть себя. Она соглашается с неохотой, но уже через полчаса несется галопом на той самой новоприобретенной кобылке, с легкостью обходя и тебя, и меня. Я любуюсь ею, и иногда – тобой. Мне хорошо, напряжение отпускает, остается только сумасшедшее движение, и еще - вы.

Через два с половиной часа мы, хохоча, вваливаемся в дом – к вящему неудовольствию Петера, но нам все равно. Уж нам-то с ней точно все равно, она волочет меня за руку на ваш второй этаж, а ты остаешься о чем-то переговорить со своим отцом. Наверняка, ты извинишься перед ним за неудобства, я знаю, но все это не имеет никакого значения: Изабель несется почти бегом, и я с трудом успеваю за ней. Влетая в гостиную, она резко разворачивается и жадно целует меня, я отвечаю ей не менее жадно; чувствую, что она прокусила мне губу, и кусаю ее в ответ – в шею. Она вскрикивает – полу всхлипом- полу смешком, и отстраняется, поправляя волосы. Через минуту входишь ты.

Мне начинает нравиться ваш брак. И – я начинаю его ненавидеть.

Непонятным для меня образом, я соглашаюсь переночевать у вас, хотя твердо решил этого не делать. Но вы уговариваете оба, и я не могу противиться – тем более, что уже поздно, и мы с тобой как раз начали говорить о новых поправках к уставу и старом Форхаласе как явлении, а Изабель устроилась рядом, и мне совсем не хочется лишать себя возможностью ею любоваться. Поэтому я сдаюсь, оставляя себя вам обоим на растерзание. Она хлопает в ладоши, ты просто улыбаешься, но я вижу, что ты рад не меньше, чем она. Мне это обжигающе приятно, но, конечно, я никогда тебе об этом не расскажу. Она тоже не расскажет.



Далеко за полночь, а мы все говорим; ты сидишь на диване, она лежит, положив голову тебе на колени, и, кажется, дремлет (я прекрасно знаю, что она слушает). Она невыразимо прекрасна, но если я хочу завтра встать и уехать в разумное время, мне следует оторваться от нее – и, заодно, от тебя, - и пойти спать. Именно это намерение я высказываю, поднимаясь из удобного кресла, и ты немедленно предлагаешь мне на выбор три разных комнаты. Мне совершенно все равно, и я предпочел бы, чтобы комнату мне выбрала она. Тем не менее, выбираю из предложенного сам, ты «будишь» ее поцелуем (я вижу, как она открывает глаза за мгновение до того, как твои губы касаются ее; я знаю, что она хищно усмехается про себя. Не знаю, догадываешься ли об этом ты), и вы вместе провожаете меня. Комната обставлена полностью в ее – и в моем – вкусе, наверняка так же обстоит дело с любой другой на этом этаже. Отчетливо представляю себе вашу спальню. Я желаю вам доброй ночи, чинно целую ее в щеку (ухитряясь незаметно прикоснуться языком к уголку губ, но тебе не нужно этого знать), и остаюсь один на один с двуспальной кроватью, тремя зеркалами и собой. Раздеваюсь, иду в душ (через две двери по коридору, и мне совершенно плевать, кто из вас может меня увидеть), запрокидываю голову и захлебываюсь обжигающими струями, рисую на запотевшем стекле схему пв-тоннелей Цетагандийской империи. Стираю, ухмыляюсь своему отражению, целую его в губы и иду спать.



Сквозь сон чувствую, как ко мне прижимается разгоряченное тело. Она; порывисто обнимает со спины, одной рукой за шею, вторая скользит по бедру. Просыпаюсь окончательно от ее укусов – шея, плечи, лопатки, и от бешеного темпа, в котором она дрочит мне. Рывком разворачиваюсь, опрокидывая ее на спину, не вижу в темноте, но знаю, как блестят сейчас ее глаза.

- Мне с ним скучно. – Она капризно произносит это, как будто речь идет о светской беседе. Я в ответ вхожу в нее, обрывая следующую фразу. Я знаю, что сейчас она закричит, и потому закрываю ей рот ладонью, она вцепляется в нее зубами. Мы оба слишком возбуждены, кончаем быстро и, как всегда, одновременно. Я знаю, что моя сперма смешалась с твоей, и это возбуждает меня. Ее, я думаю, тоже.

Мы занимаемся любовью полтора часа, иногда отдыхая – и тогда она рассказывает мне все, что не рассказывала за эти два месяца в разговорах по комму. Я жадно слушаю ее, и – не хочу знать очень многое, а потому прерываю ее поцелуями, она заводится с пол-оборота, но после снова говорит о тебе. Она сравнивает нас, мне это не нравится, и я, словно бы пытаясь наказать, имею ее в зад. Она шипит сквозь стоны, но кончает вместе со мной, и выдыхает – «Вот поэтому я люблю тебя, а не его».

Мы молча лежим, обнявшись. Я глажу ее по волосам, она рассеянно водит пальцем по моему плечу. Наконец говорит – отстраненно, твердо, констатируя: «Я не пойду к нему». Поднимает на меня глаза:

- Одну ночь, Джесс. Пожалуйста. Можно я не пойду к нему сегодня, а останусь с тобой?

- Он будет тебя искать, Из. И обязательно найдет, потому что в первую очередь прибежит рассказывать мне, что ты куда-то делась.

- Ну, придумай что-нибудь. – Она капризно хмурится. Я тоже хмурюсь – но озадаченно. Она тихо вздыхает, прижимается ко мне крепче, и я понимаю, что я обязательно что-нибудь придумаю.

Оставляю ее в своей постели; она только переворачивается на другой бок. Я тихо выхожу из спальни и плотно прикрываю дверь.



Ты тоже спишь, подложив руку под щеку, как маленький ребенок. Половина постели пуста, я ложусь рядом с тобой, двадцать сантиметров – и я могу дотронуться до твоей спины. Я не могу удержаться от этого искушения, перед тем, как повернуться к тебе спиной. Ты поворачиваешься ко мне, обнимаешь за талию, притягиваешь к себе. Зарываешься лицом в волосы (у нас с ней они одинаковой длины), и я замираю. «Иза» - выдыхаешь ты, и я повожу плечами, успокаивая тебя этим движением. Я знаю, что она делает точно так же.

Засыпая, чувствую твой запах и губы на моей шее. Наверное, я все-таки мазохист.



Просыпаюсь. За окном уже светло, судя по свету – около девяти утра. Ты все так же спишь, и я освобождаюсь из твоих рук, с трудом сдерживая свои многочисленные желания. Единственное, что я позволяю себе – поцелуй в губы, и ты отвечаешь мне, не открывая глаз, не просыпаясь. Ухожу, не оглядываясь, оставляя дверь открытой.



Она спит, и я бужу ее, прикусив правый сосок. Она приоткрывает один глаз и щурится им на меня, я целую ее грудь и ключицы, она смеется и притягивает меня к себе. Я удерживаю равновесие:

- Из, просыпайся и иди к нему. Можешь, впрочем, не просыпаться.

- А можно не ходить к нему? – Она смеется, у нее прекрасное настроение, как и всегда по утрам. – Пойдем пить кофе. Ну брааат, ну пожалуйста.

Я не могу ей отказывать.

Через полчаса ты находишь нас с ней в гостиной, мы пьем кофе и болтаем о пустяках. Ты целуешь ее в затылок, а она, не отрываясь, смотрит мне в глаза.



Я уезжаю через полчаса, ссылаясь на неотложные дела в столице. Ты провожаешь меня до флаера.

- Спасибо, что приехал. Изабель скучает по тебе, я бы ревновал, если бы ты не был ее братом. Представь, мне почти завидно.

Я усмехаюсь.

- Поверь, у нее есть причины.

Залезаю в кабину, закрываю дверь. Ты стоишь, заложив руки за спину, я до сих пор чувствую на губах вкус твоих губ – вместе со вкусом кофе и ее кожи. Слышу сквозь стекло, как ты негромко произносишь: «У меня, кажется, тоже».



Резко срываюсь с места. Это невозможно, Из. Это невозможно, Эйрел.

Обещанные признания в любви. Малохудожественно, увы.



От Дориана Грея - сэру Генри

Дориан - Генри:

Вы перевернули мою жизнь, мой друг; Вы, а не портрет, забрали мою душу без остатка, и мне не оставалось ничего, кроме как идти по пути, указанному Вами, надеясь, что в конце я обрету себя и - Вас.



(Так как я не совсем в теме, то оно несколько стебно, прости, Гарри)

Граф Дракула - неизвестной даме

Дракула - Даме:

Миледи, Ваш взгляд опьяняет не хуже Вашей крови. Думаю, что продолжение сможет быть гораздо более захватывающим, чем вечность

Эта чудовищная осень все-таки началась, как я ни пытался наврать себе и всему миру, не отрывая листки календаря, чтобы отсрочить ее наступление. Увы и ах, снова не удалось, и теперь у меня есть тонна осени, а может быть, и две тонны, не знаю: этот воздух и это настроение не поддаются взвешиванию, да мне и не хочется мерить их, и даже не хочется прогнать, я просто дышу ими, и мне легко, легко той самой невыносимой легкостью бытия. Я заплакал - и вдруг подобрал осколок зеркала, выпавший из глаза; я снова посмотрел на себя-настоящего сквозь него, я отыскал себя, на этот раз - в огнях уличного файр-шоу, в разноцветных струях фонтана, танцующего под музыку из классического балета, в горьковатом ночном воздухе центра Москвы. Наверное, это такая традиция - иногда понимать, что еще чуть-чуть, и я потерял бы себя, стер, забыл - из лучших, конечно же, побуждений, которые ведут не в ад даже, а вообще неизвестно куда. Умение останавливаться за два шага до края - ценнейшее из моих умений, несомненно.

Но, так или иначе, вместе с осенними туманами и лужами, в которых отражается все-что-я-люблю, я получил от этой осени себя, и хочется верить, что мы будем жить счастливо и умрем в один день я стану умнее. Пока что я стал просто свободнее, сильнее и спокойнее.

Более чем достаточно для начала.