К разговору о смелости и любви:



Я готов писать о любви, о погоде, о кабеле и некоммуникабельности, о том, что смешно и весело доказывать, что меня на самом деле нет, и собеседнику просто снится этот наш разговор, а я - всего лишь тщательно наведенная иллюзия. Я готов смеяться и смешить, готов публично каяться и острить - я запасной фигляр, куда там горе-паяцам из новостных служб! Я готов сейчас вывернуть душу наизнанку, и показать себя - о, а кто помнит вообще, какой я там, внутри? И нужно ли кому-то помнить это? Хочешь, я расскажу свои сказки - те, которые обо мне, о моем небе, о моей любви? Хочешь, я выгравирую на небесах как на серебре "Animo mea", а потом брошу все это к ногам, как бросали оружие к ногам Македонского?

Я отдам душу, только бы ты - любил меня.

Ведь я - люблю.



Это чистая правда. Я легко говорю это. Дело только в том, что подобное никому, кроме меня, не нужно, это слишком личное, слишком-для-двоих, даже если одному это странно и смешно.

Такое - ко всем, кто есть. Разное, но всегда.

Так-то вот.

Ни на что не претендую. Это - обращение, хотя тот, к кому оно, вряд ли поймет. Но а вдруг?



Черноволосый упрямец, ты символ эпохи.

Живая история. Знамя.

Ведь бросят в толпу,

Ты знаешь?

И будут слова равноценны плевку,

Ты не увернешься,

Ведь это – теперь тоже слабость,

Ты знаешь.

Но ты улыбаешься. Сильный,

Ты – вызов толпе.

Они не привыкнут к тебе, но должны

Полюбить.

Ты – знаешь.

Иди.

За тобою – все мы.

Осеннее



Пришла осень, мой мальчик. Та самая осень, которую так любят художники за длинные пальто на изящных женщинах, за грациозные зонты-трости в руках у артистической молодежи и, конечно же, за вечный контраст серых улиц и желтых листьев. Пришла осень, и вновь стало немыслимо существовать без горячего глинтвейна и уютных кофеен, без долгих прогулок по паркам и столь же долгих разговоров о вечном. Как всегда осенью, снова стало неуютно – да словно бы и не принято - гулять в одиночестве, эстетика переплетенных пальцев, стучащие в унисон каблуки, молчание-на-двоих. Ранние сумерки, долгие вечера, пропитавшиеся запахом падающих листьев, поздних хризантем и особенной осенней сырости. Шляпы, длинные шарфы, Цветаева в мыслях у романтиков, Пелевин – у современников, и общая серебристая неторопливая печаль, которую смакуют внутри и вовне. Из нее – и небо, и река, и люди вокруг. Это ритуал Осени.

У меня есть только серебристый – да что там, просто светло-серый – плащ, и зонт-трость. Я по-прежнему люблю гулять в одиночестве, и все еще рано, на мой вкус, для длинного шарфа и шляпы. Впрочем, я забросил и то, и другое еще позапрошлой весной, и отчего-то у меня никак не получается вернуть эти совершенно необходимые (и во всех отношениях достойные) предметы в свою жизнь. Мне хватает этой осени в людях вокруг, я пью ее-отраженную-в-них, и не знаю, могу ли я лучше почувствовать и ее, и людей.

читать дальше Я знаю, чего я хочу. Гулять с тобой и с твоим золотистым ретривером по парку, с самого утра – и насколько хватит сил. Идти сначала по дорожкам, а можно и как придется, разбрасывая плоды трудов дворников – взмах ноги – и ворох листьев к небу, и беспорядочная желто-красно-коричневая мозаика позади. Твой Рыжик еще молодой, он, я знаю, будет носиться среди этого великолепия одним большим хвостатым листом, и звать тебя – да и меня тоже – к себе. Я-то уже староват, а вот ты – в самый раз, так что чуть позже мы с Рыжиком обязательно изваляем тебя в какой-нибудь особенно понравившейся нам куче. Ты будешь взлохмачен не хуже пса, но вряд ли, конечно, к твоему носу прилипнет небольшой кленовый листок. Хотя, может быть и такое. В любом случае, мы оба с удовольствием пронаблюдаем, как Рыжик будет фыркать и лаять на несчастный лист, смешно взмахивать передними лапами, носиться вокруг уже порядком разворошенной кучи, и, наконец, упадет туда же, давно уже избавившись от постороннего предмета на носу. Мы засмеемся, я замечу, что ты слегка замерз, и отдам тебе свои перчатки – мне-то они без надобности. Мы покружим еще полчаса в тягучих сумерках, выйдем из парка кружным путем, и по пути заглянем в какое-нибудь заведение – отогреть твой нос и уши, съесть что-нибудь – впервые с утра, и просто – потому что тебе так захочется. Мы сядем у окна, Рыжик уляжется у моих ног и будет ласково грызть мои шнурки, равномерно стуча хвостом по твоим ногам. Ты возьмешь кофе себе и какой-нибудь съедобной ерунды к нему, я – зеленый чай с лимонником, а на твое «а пожевать?» невозмутимо отвечу, что ты перечитал Фрая. Ты скажешь, что не читал его вовсе, и через секунду мы оба будем от души смеяться над тем, что перечитал его, оказывается, я. Завяжется разговор о литературе, искусстве вообще и постмодернизме в частности, ты раздавишь меня своей излюбленной терминологией, а я озадачу тебя своими излюбленными метафорами, мы оба обвиним друг друга в стереотипичности мышления, ни черта не понимая в человеческих стереотипах, и отчаянно споря по этому поводу. Твой кофе и мой чай либо остынут, либо уже давно закончатся к чертям, мы посидим еще немного, Рыжик, сжевав шнурки, перейдет к мыскам моих ботинок, и мы, продолжая спорить, пойдем домой, по пути решая, к тебе или ко мне. Мы так ничего и не решим, я провожу тебя, потом ты – меня, до половины дороги «чтоб никому не было обидно». Мы еще десять минут простоим, заканчивая все сегодняшние разговоры и начиная завтрашние, я потреплю левое ухо Рыжика, и пожелаю тебе хорошей ночи. Ты посмотришь мне в глаза, и мы разойдемся, каждый в свою сторону. Я приду домой и заварю чай, пахнущий какой-нибудь летней травой.

Через полчаса в дверь позвонишь ты – и скажешь, что забыл отдать мне перчатки, отчаянно смущаясь и разглядывая свои ботинки. Я приглашу тебя войти, ты будешь отказываться, мы еще минуты две попрепираемся на пороге, но ты уступишь – и войдешь. Еще через пять минут от смущения твоего не останется и следа, ты нахально займешь мое любимое кресло, завернешься в мой любимый халат и скажешь, что не будешь мне мешать. Я хмыкну, налью тебе чаю, найду что-нибудь к нему, и через полминуты ты же будешь дуть на янтарную жидкость и хрустеть предложенным «чем-нибудь». Я выключу верхний свет, оставив только настольную лампу, и сяду отвечать на письма, иногда украдкой поглядывая на тебя. Ты будешь ерзать в слишком большом для тебя кресле, потом переберешься на диван, где займешь ровно столько же места. Ближе к полуночи ты потребуешь разложить диван – и немедленно уснешь, не позволяя мне даже попытаться выполнить твою просьбу. Часа через полтора ты проснешься – я знаю это так же давно, как тебя, - и пойдешь на кухню – варить кофе. Варить кофе у меня на кухне – совершеннейшее мучение, по твоим словам, но ты достойно справляешься с этой непростой задачей, и через некоторое время передо мной дымится чашка этого дивного напитка, конечно, совершенно необходимого в два часа ночи человеку, собравшемуся спать. Но, тем не менее, мы пьем этот кофе, ты заставляешь меня бросить «эту нудятину» и сесть рядом с тобой на диване, я в ответ сгоняю тебя с дивана, и разбираю его, наконец. Ты извлекаешь из недр шкафа свой любимый плед – ума не приложу, каким образом ты умудряешься его находить каждый раз, куда бы я его не запихивал? – и заворачиваешься в него, вместе с чашкой кофе и очередной благоприобретенной на моем стеллаже книжкой. Я отбираю у тебя свой халат и иду в душ, провожаемый брошенной подушкой. Забирая подушку с собой, чтобы ты поискал еще одну, размышляю, что слишком много тебе позволяю. Пятнадцать минут

стою под душем, обдумывая эту мысль, и выхожу с твердым намерением заняться твоим воспитанием. Выходя, получаю второй подушкой по голове и понимаю, что это бесполезно. Вытаскиваю тебя из пледа, отбираю кофе и книжку и запираю в ванной. Дождавшись, пока стихнут проклятия индейцев племени майя и раздастся звук льющейся воды, отодвигаю задвижку и ложусь на софу, оставляя диван с пледом в

твое распоряжение. Почти мгновенно проваливаюсь в сон, но нервный, неровный, слишком чуткий, то ли от кофе, то ли от чего-то еще. Сквозь сон слышу, как ты плещешься в душе, что-то роняешь с полки под зеркалом и шепотом ругаешься на своем любимом испанском – ты учишь его, кажется, уже второй год, но дальше ругательств дело пока не пошло, хотя ты очарован ими настолько, что плевать. Через какое-то время плеск воды стихает, хлопает дверь ванной, ты шлепаешь босыми ногами через коридор, неся с собой забытую мной подушку. Я слушаю, как ты устраиваешься на диване – ворочаешься, укладываешься, шумно сопишь, и вообще очень напоминаешь твоего Рыжика в детстве. Наконец ты успокаиваешься, и я, кажется, могу уснуть, но что-то не дает, мешает, держит на грани сна и полудремы, словно еще что-то не сделано. И точно – через минуту ты настойчиво влезаешь под мое одеяло и прижимаешься ко мне, горячий после душа, от тебя словно идет пар. Ты замираешь, я тоже, и в этой ожидающей тишине ты тихонько шепчешь: «Слушай… Я, кажется, забыл твои перчатки дома». Так и не пришедший сон улетучивается окончательно, мы смеемся и молотим друг друга подушками, щекоча и спихивая с полуразвалившейся софы. Засыпаем мы, как водится, через три часа, обнявшись, на полу в гнезде из одеяла, двух подушек и пледа. В мыслях проносится «надо бы заняться твоим воспитанием». Я улыбаюсь: ты немного старше меня, и мы ужасно давно знакомы, какое уж тут воспитание. Просто мы знаем друг про друга все.

Эстетичекий экстаз от фотографий совершенно незнакомого человека - редкое удовольствие.

*задумчиво* Жаль, что в кокретном случае остальные удовольствия еще более недоступны

Надоевший за детство особняк. Осточертевший. Въевшийся в мысли высокими потолками, тяжелыми пыльными портьерами и занудностью отца. Просто-таки персонификация. Отвратительно. Не хочу. Выпустите меня отсюда. С ума сходят из-за родовых особняков, я совершенно в этом уверен…

читать дальше - Неделю ты проведешь здесь. С твоим начальством я договорился.

… Если бы я был психологом, обязательно провел бы исследование на тему «Оптимальное соотношение тембра голоса и объема помещения для достижения наиболее высокого поражающего эффекта». Его голос вбивался в сознание, отдавался во всех его уголках громкими, чуть визгливыми интонациями, мигрень начинала ненавязчиво стучаться в виски. Я поморщился. Он, как всегда, совершенно неверно истолковал это.

- И нечего морщиться. Что бы ты ни думал о себе, и как бы я к этому ни относился, ты все равно остаешься Форратьером. Это твой дом, я твой отец, и ты обязан хоть иногда выполнять обязательства перед семьей, что бы ты ни думал по этому поводу. Никаких возражений. Или ты хочешь, чтобы я опять поговорил с Петером?

Стало смешно. Разговор отца с Петером Форкосиганом, конечно, очень бы помог моему воспитанию, в возрасте тридцати лет это было бы особенно эффективно. Я фыркнул:

- Нет необходимости. Ничего нового вы друг другу уже не расскажете.

Отец побагровел. У него тоже проблемы с сердцем, как у всех мужчин нашей семьи, - мне думались какие-то совершенно отвлеченные мысли, не имеющие отношения ни к ситуации, ни вообще к чему бы то ни было.

- Мне плевать и на тебя, и на Петеровского щенка, и если бы не твоя мать – ноги бы твоей здесь не было.

- А если бы не моя карьера – здесь не было бы ноги графа Форкаллонера. – Я лениво прищурился. Надоело. - Я почти смирился с нотациями, но совершенно не готов к обсуждению моей личной жизни. Мне думается, что мы не настолько близки. Я передал твое _приглашение_ графу Форкаллонеру, и он _счел возможным_ присутствовать в _твоем_ доме. Мне кажется, этого достаточно, папа.

- Да как ты смеешь?! – Отец вскочил и хлестнул меня рукой по щеке. Эта боль рассмешила и разозлила. Я повернулся на каблуках.

- Через неделю сможете забыть обо мне, граф. А я позабочусь о том, чтобы считаться ублюдком. Интересно, о ком будут ходить сплетни по Форбарр-Султане – о тебе или обо мне? Можем даже поспорить.

- Ты мне всем обязан!

- Отнюдь нет. По твоим же утверждениям, _всем_ я обязан своей заднице. Будь последователен, отец. И запомни, что у меня сейчас есть друзья. А у тебя?

- Ты позор нашей семьи, Джесс.

- Знаешь, то же самое я могу сказать и о тебе. А еще я знаю, что сказал бы дед.



Я вышел из его кабинета, не оглядываясь, зная, как он смотрит мне вслед, даже зная, что он хочет прокричать. Ярость перехлестывала через край, но ее нужно было удержать – сейчас скандал не нужен, не нужен, я сказал. Дед бы сказал тебе, о да. Я как сейчас слышу его голос: «Слабак. Зачем тебе Форкаллонер – ты не сможешь даже попытаться использовать его. Ты и себя-то применить не в состоянии». Я усмехнулся. Да, Пьер всегда считал ублюдком _тебя_. Временами я был склонен с ним согласится.



Ноги сами несли на третий этаж – моя старая комната, комнаты братьев и сестры, нетронутая комната деда. По-моему, никто, кроме меня, туда даже не пытается заходить. Зря, кстати. Крайне любопытные вещи хранил Пьер Кровавый в шкафах…



Китель я швырнул на кровать в своей комнате. Принципиально проживу эту неделю здесь, и пусть захлебнется воплями. Впрочем, судя по свежему белью, мать предвидела этот исход нашей беседы с папой. Ну еще бы он был другим… Я потер виски. Возникло отчаянное желание придушить отца. «Сейчас» - тихонько стукнулось внутри. «Нет, сейчас не надо. И потом не надо. И вообще. Не надо». Внутри рассмеялось и умолкло. Мне смеяться почему-то не хотелось. Хотелось к деду.

Я вошел в его комнату и привычно подошел к столу. Очень удобное кожаное кресло, светлое, - злопыхатели говорили, обитое кожей цетов, памятуя о его коллекции, - я всегда любил сидеть в нем, особенно в детстве, поджав ноги и глядя, как дед, сидя на жестком стуле, занимался чем-то своим – важным и взрослым. После его смерти стало неправильно сидеть так, и тогда я стал сидеть в нем как хозяин – свободно, легко. Как он. Так – было правильно. Сел и сейчас. И почувствовал присутствие кого-то в комнате.



Оглянувшись, увидел человека, сидящего во втором, гостевом, кресле, со стеком в руках, в гражданском, но цветов Дома. Нашего Дома. Синий с серебром, черные волосы. Он поднял голову – и, да, - карие глаза обожгли знакомым огнем. Такой же обжигает каждое утро из зеркала, если я даю себе труд в него смотреть. Порода узнается за версту. Вопрос только в том, почему я не знаю этого родственника.

Он смотрел на меня и ухмылялся – да-да, это не усмешка, не улыбка, это фирменная ухмылка Форратьеров, ни с чем не спутаешь. Я также ухмыльнулся и приподнял бровь. Ответ был тоже в духе семьи:

- Располагайся.

- Благодарю покорно. Я полагал, что вполне могу сделать это и без приглашения.

- Однако, стоишь как истукан. Папа запрещает мальчику играть в любимые игрушки?

Рука непроизвольно оказалась на горле гостя. Он совершенно привычным движением положил два пальца на запястье и нажал. Рука разжалась, я потер запястье. Да, так я тоже умею – иначе Зерг сломал бы мне что-нибудь. Но ему-то Зерг ничего не пытался ломать. Наверное… Впрочем, злости только прибавилось. Я процедил сквозь зубы:

- В этом сезоне модно обсуждать мою личную жизнь, особенно среди тех, кто понятия о ней не имеет?

- Ну почему же… Я очень хорошо знаю своего брата. Ну а про тебя ленивый не слышал.

Брата? Значит, дядя. Замечательно, всех своих дядьев, - точнее, ровно одного, - я знаю хорошо, виделись не раз. Второго – не видел никогда, но знаю, что семья не поддерживает с ним связи.

- Лорд Доно Форратьер, безумный Архитектор?

- Какой догадливый мальчик.

Этот тон меня бесил. Бесил настолько, что все внутренние цепи и тормоза со свистом летели в тартарары, оставляя меня наедине с моим драконом – и я прекрасно знал, кто сильнее. Впрочем, дракон пока не спешил. Потому что его, кажется, Доно бесил еще больше, чем меня.

- И что ты тут делаешь, дядя? – сарказм никуда не делся от меня, и его вполне хватило бы на пару инфарктов для папы, а остатков – на разбушевавшегося Форхаласа.

- По делам пришел. Ну и на тебя посмотреть.

- И как тебе?

- В целом ничего так, но не балует тебя папа, не балует… Мальчиков надо баловать, они тогда не такие злые. – Локти на подлокотниках, стек в правой руке задумчиво постукивает по левому бедру, взгляд сквозь опущенные ресницы. Ни дать, ни взять – оценка жеребца на выставке. Взбесившись, я вырываю стек и швыряю его в стену. Попадаю, естественно, в коллекцию сабель, пара которых с грохотом летит на пол. Мне плевать.

- Какого черта?!

- Успокойся и не дергайся. – Ох, кто бы знал, как меня бесит такое вот насмешливое спокойствие. Впрочем, судя по выражению лица, этот – знает. И получает ни с чем не сравнимое удовольствие. Я выпрямился.

- Я не дергаюсь. – совершенно спокойный тон. Он смотрит на меня пристально, глаза проникают за маску спокойствия, маску офицера, маску остроумца и нахала. Он смотрит _на меня_. Тихое:

- Хочешь, я расскажу тебе про Ури?



Я хотел. Я слушал рассказ, я узнавал Зерга, я понимал, что спрятано в нем. Я восхищался Эзаром, победившим это чудище в себе, заставившем его служить Империи. Я ненавидел его – за то, что он разбудил это чудище в сыне, и не захотел сына спасти. Я слушал о Безумном Императоре, я слушал о манифесте Петера и Эзара, я слушал о войне и о смерти Ури. Мне было страшно. Я смотрел в лицо того, кто рассказывал мне все это – и видел себя, и не-себя, а кого-то сильнее и мудрее. Мне было больно, но я боялся представить, как больно было – ему.

Он замолчал. Тишина упала похлеще сабель, ударила в затылок и придавила. Дышать было тяжело.

- Что тебе рассказать теперь?

- Расскажи о себе.

Он говорил. Он говорил, а я молчал. Мы перебрались на дедову кровать, и я лежал, положив голову ему на колени, и – слушал. Он машинально перебирал мои волосы, и – говорил. Я не помню этого рассказа, мне казалось, что все, что он говорит, я знаю давным-давно, и его самого знаю давным-давно, с самого моего детства, и мы просто не виделись пару месяцев, а вот теперь он приехал, и все будет как раньше. Я не знал толком, как раньше, но я был уверен, что знал он, и даже не сомневался, что все – будет.

Все – было. Совершенно незаметно, естественно, поцелуи - как логическое продолжение рассказа, а дальше – слова уже совершенно не нужны. Дальнейшее – невыразимо.

Я не хочу задавать глупых вопросов «почему я не видел тебя раньше». Ведь я видел, ты был, и были – мы, ведь нельзя же знать друг друга так после двух часов разговора. Я не спрашиваю, я улыбаюсь, ты говоришь, что вернешься завтра, и исчезаешь за дверью.

Я бреду к себе, я тщательно одеваюсь, я спускаюсь вниз. Я вежлив и остроумен, я целую руку матери и танцую с ней первый танец, я шучу с гостями, я обворожителен и соблазнителен, я скандален, но на грани дозволенного.

Я отзываю отца в сторону – пока он не начал снова занимать беседой Форкаллонера. Я спрашиваю его:

- Где твой брат?

Отец не понимает меня, он уже немного пьян, а потому спокойнее.

- Он не приехал сегодня, да и зачем ему было?

Я терпелив и настойчив.

- Нет, отец. Я имею ввиду Доно Форратьера. Где он? Я не видел его весь вечер.

Отец смотрит на меня безумными трезвыми глазами. Я вижу теперь – наверное, впервые в своей жизни – он тоже Форратьер. Он говорит – медленно, но твердо.

- Джесс, Доно умер десять лет назад.



Мир рушится. Где ты, мое завтра?

Записано!

Небольшой экспромт. Тема произвольна.



-нет названия-

Послушайте сказку, мой принц. Старую-старую сказку, у которой потерялись начало и конец, и от этого она напоминает скорее полузабытую историю, из тех, что рассказывают хитрые трактирщики доверчивым путникам на перевалах Красных гор. Они, конечно же, сами не верят в свои слова, но за лишний кошель монет на что только не пойдешь. Я не трактирщик, мне не нужен лишний кошель, да и не вам давать его мне, и я верю во все свои сказки. Послушайте, мой принц.



Это всего лишь небольшой замок, а может быть, просто дом, в котором нет ровным счетом ничего примечательного – ни вышколенного дворецкого, ни герба в главной гостиной, и даже ни одного, даже самого завалящего, привидения.

Только библиотека там необычная.

Понимаете ли, только одна книга есть в этой библиотеке. Не слишком большая, в кожаном переплете с вытертым названием – я так и не смог прочесть его, и ровными строчками текста внутри. Она написана на неизвестном мне западном наречии, но неизвестные буквы складываются в слова также легко, как если бы это был родной язык, знакомый с детства. Мой знакомый скрипач утверждал, что она написана нотами. Я не заметил ни одной, но музыканты – слишком странные люди, чтобы с ними спорить.

В ней только одна история, но, читая ее, вы неминуемо окажетесь внутри. Одним из действующих лиц, любым, каким захотите. Будет ли это желание осознанным – второй вопрос. Да, вы неминуемо окажетесь внутри, и проживете жизнь, перелистывая страницы, проходя по буквам как по дороге и спотыкаясь о запятые. Вы сделаете все то, что написано там – или сойдете с ума. Потом вы закроете книгу, покинете библиотеку, и вернетесь в свой дом, но будете встречать упоминания, намеки, недосказания и отсылки к этому тексту. Словно он вырезан изо все книг, словно его место между строк каждого письма, словно он заключен в основу всех песен. Вы вновь сойдете с ума – или станете тем другим, из книги. Вы уйдете жить в тот самый маленький замок, жить – и ждать остальных. И когда все персонажи соберутся вместе, книга уйдет, а на смену ей придет настоящая история.

Почему этого еще не случилось, мой принц? Потому что автор знал, судя по всему, что будет – так. Он наделил спасительным безумием троих персонажей, и даже книга не может знать, как они должны повести себя. Они никогда не придут в этот замок. Они никогда не вернутся в свой дом. Они будут просто – искать друг друга.

Не уходите, мой принц. Не читайте книгу.

Вы все равно не найдете их.

Они умирают в конце.

Сколько чистой радости приносят эти зверьки в нашу жизнь!