Кружится, кружится темная вода в мельницевой заводи, собирается в темный водоворот, и чем дольше смотрит в него князь Вяземский, тем отчетливее видит в волнении воды темные кудри, а в бликах света - синие глаза. Кружится, кружится в танце царева невеста, окаянный черт Федька, и затягивает Вяземского не в круг танца, а в темный водоворот, выхода из которого не сыскать, пока не прикоснешься.

С танцев все и началось, с танцев да с драк, а еще - с женского платья. До того тощий Басманов не вызывал у Афанасия каких-то особо приятных ощущений. Он был наглым, задиристым и склочным, меняясь только с царем, рядом с которым стелился шелком, и не было в том ничего необычного. Прочим же Федька хамил напропалую, чуть что хватаясь за саблю или сцепляясь врукопашную. Вяземского молодой Басманов поначалу и вовсе не переносил за его дружбу с государем - и за то, что Афанасий отменно подбирал девиц для царевых развлечений. Со временем Федька притерпелся и начал чуть меньше задирать нос в разговорах с Вяземским. К тому же обнаружилось, что им обоим нравится долго и бешено плясать или меряться воинским умением на пирах. Так что все чаще так выходило, что они на пару пускались в неостановимое движение - а после разгоряченно выпивали холодного узвара или вина. Так и сдружились. Вот уже Федька вместе с Вяземским выбирает царю девок по вкусу, не забывая колко пройтись по всем мыслимым и немыслимым их изъянам. Вот вместе куражатся на пирах, ездят по опричным делам и отдыхают после. Федька перестал ревновать царево внимание к Афоне и теперь, пока Иоанн советуется с князем Вяземским, не зыркает зло из-под черных бровей, а спокойно сидит рядом с государем да отвечает по делу и толково, если царь его мнения спрашивает.

Да и Вяземский, прежде, как и прочие, с трудом сохранявший лицо, ежели царю было угодно приласкать своего Феденьку прилюдно и не совсем уже прилично (а то и совсем неприлично), теперь спокойней относится к государевой причуде – не тянет ни отворачиваться, ни через плечо плевать. Разве что остается непонимание, зачем царю этот вострый малец, когда мог он взять себе любую девку – хоть из простых, хоть из знатных, хоть из замужних, хоть из монашек. Но и это непонимание ушло, когда Федька впервые учудил переодеться в девку на государевы смотрины.

Тот вечер Афоня помнит очень хорошо – он приехал незадолго до начала пира, и успел наслушаться небылиц и слухов – дескать, Федька влез в женское платье и на глазах у всех девиц ублажал государя, да так, что царь больше ни о каких смотринах не захотел слушать, пока.. Впрочем, что «пока» - уже не уточнялось, да и в достоверность остальной части верилось с трудом. До тех пор, пока царь не вошел в пиршественную залу рука об руку с младшим Басмановым в ярком, богатом платье, очевидно пошитом точно на него. Вяземский увидел, как раскрыл рот Васька Грязной, а на лице Данилыча застыла настолько неестественная улыбка, что поверить в нее было решительно невозможно. Когда Федька проходил мимо, Афанасий разглядел длинные алые серьги на фоне непривычно длинной шеи (невозможно было предположить, что у парня может быть такая шея), и очнулся только когда царь махнул рукой, обозначая начало пира.

В тот вечер все пили, будто сорвались с цепи. Невозможно было иначе воспринимать происходящее: Иоанн прилюдно, громогласно и с настойчивостью объявлял младшего Басманова своей невестой, называл по-женски Федорой, целовал руки, шею и уста и расхваливал все добродетели своей избранницы, кроме скромности. После получасового излияния государя о том, что родитель Федоры свое благословение на брак не спешит давать, Вяземский почувствовал, что сходит с ума, и хлопнул чарку медовухи залпом. Стало немного легче.

Дальше снова были драки и танцы, и именно тот момент, когда Федька непривычной плывущей походкой протанцевал мимо Афанасия, стал моментом гибели. Именно тогда в понятную и довольно простую жизнь князя Вяземского и ворвался этот черный водоворот, который начал затягивать его в себя настойчиво и неостановимо.

Обнаружилось, что у Федьки по-девичьи длинные ресницы и влажные глаза цвета чистой небесной синевы. Еще оказалось, что он так часто облизывает губы, что те не пересыхают вовсе. Когда Басманов доверчиво приваливался к плечу Афанасия, чтобы о чем-то рассказать, было невозможно не пропустить первые несколько слов в попытке совладать с желанием притянуть ближе, сжать, почувствовать – и, может быть, все-таки, понять.

Понять было решительно невозможно. Афоня, осознавая, что идея плоха всем, не разговаривал о своих вновь обретенных переживаниях, желаниях и чаяниях ни с Федькой, ни, упаси боже, с царем. Да вообще ни с кем невозможно было об этом поговорить – не было внутри никакого объяснения, было только тянущее, беспросветное, жаркое томление, которое все разрасталось от близости Федьки, превращаясь в черную, как омут, тоску.

Нельзя сказать, что Вяземский не перепробовал всякое. По бабам ходил – и похожих подбирал, и нескольких сразу, и худых как пацанята, и полу-черкешенок. Водой ледяной обливался так, что зуб на зуб не попадал, по полночи мокрым ходил, разве что не спал. Баня, драки, непостребства, жестокость, молитвы, скачки верхом, запойное пьянство, - не помогало ничего. Можно было отвлечься на недолгое время, и вроде становился Вяземский прежним лихим князем, не ведавшим печали, но стоило увидать черные кудри – водоворот начинал крутиться с прежней силой, и увлекал с собой Афанасия, сбивал с толку, толкал на недопустимое.

Раз закрутило – и, подсаживая Федьку в седло, взялся князь за узкие бедра – да так и не смог выпустить. Сам Федька выскользнул из рук, вскочил гневливо в седло, шикнул сверху «Афоня, сдурел?» да сунул сапогом в морду – чтобы, значит, не зарывался.

Снова закрутило – и в танце лихом прижал Вяземский к себе Федьку в расшитом летнике, слишком тесно да слишком надолго, а отпустив, глаз так и не смог оторвать от ладной не по-мальчишески фигурки – даже когда Иоанн, разозлившись на слишком жаркий танец, отходил прилюдно Басманова по спине плетью собственноручно.

И крутит, и крутит водоворот черный князя Вяземского – и тот обнимает за тонкие плечи, треплет по нежной щеке, кладет невзначай руки на бедра, а на все вопросы да крик, Федькой поднимаемый, только со смехом разводит руками да отбрехивается – то дружбой, то хмелем, то еще чем. И с каждым поворотом все глубже и глубже князь Вяземский, и никак не выбраться.

Покаяние тоже не помогло – съездил Вяземский и в монастырь, отстоял всенощную и епитимью, наложенную святым отцом, исполнил полностью, и перед царем, набравшись храбрости, все-таки раскрылся – мол, полюбилась мне твоя жена, ладная да статная, не знаю, что с собой таким делать, хоть с колокольни бросайся, хоть в омут с головой. Все перепробовал, нет успокоения душе, государь, хочешь – казни.

Казнить государь не стал, отходил плетьми да услал на пару месяцев из Слободы да от Москвы подальше, но честность, как это бывало, смягчила Иоанново сердце, так что вернулся Афанасий вскоре обратно – к черному своему водовороту да черным кудрям царевой невесты.

Промаялся три ночи, а на четвертую не выдержал, взял коня поплоше, плащ почернее, да поехал на мельницу, что в сотне верст к востоку от Москвы стояла. Часто говорили, что мельник тамошний колдун, но по неведомой причине древняя покосившаяся мельница, к которой, кажется, сходились все окрестные тропки и которая стояла не сильно-то и скрытно, продолжала стоять. Афоня ехал, пришпоривая коня и гадал, поможет ли колдовство его беде.

И вот князь Вяземский стоит, глядя в черную воду небольшой заводи рядом с мельницей, куда указал ему мельник, и в этой черноте не видит ничего, кроме своей погибели и Федора Басманова. Мельник, стоящий рядом, шепчет на ухо:

- Это твоя беда, князь?

Афоня, будучи не в силах оторвать глаз от переливов воды и света, кивает, и мельник снова шепчет:

- Так чего ж твое сердце просит, князь?

Чего просит сердце? Да чтобы вся эта темнота отпустила, чтобы Афонька Вяземский стал прежним веселым князем без тянущей душу тоски, чтобы не думать все время о Федьке Басмановом, царской невесте. Но язык не поворачивается сказать короткое «забыть», и медленно Афанасий выговаривает:

- Чтобы со мной был как с полюбовником своим. Хоть раз почувствовать под рукой, правда ли он с царем так шелков.

Мельник чуть заметно качает головой, но не говорит ничего, а только достает из-за пазухи какой-то камень, шепчет над ним, потом сует под струю воды с мельничного колеса, а потом заматывает в тряпицу и дает так Вяземскому:

- Держи, князь. Кинь в питье своей зазнобе да проследи, чтобы осталось тебе глотка три. Выпьешь – станешь в его глазах тем самым полюбовником, не отличимым ни на голос, ни на руку, пока петух не закричит. Только смотри: кто б последние глотки не выпил – на том морок и проявится.

Вяземский шало кивает, убирая камень в тряпице поглубже, и с бешено колотящимся сердцем едет обратно к дому.